Сейчас понятно, что с Родиной нам, в общем, повезло. Нам — это людям семидесятых и восьмидесятых годов, когда мы росли и закладывались наши представления о жизни. Воплощением нашей Родины была Алла Пугачева. Не Брежнев — про которого говорили, что он второстепенный политический деятель пугачевской эпохи, не КГБ, не войска в Афганистане, не космос и не Тарковский, а вот она.

Она была самый универсальный символ, олицетворение лучших качеств России — таланта, широты, эгоцентризма и, скажем так, не очень хорошего вкуса.
ПУГАЧЕВА. Минуточку! Господа, товарищи! Если бы я на каждом этапе соответствовала вашим вкусам, меня бы… я не существовала бы вообще! Балахон придумал Зайцев, человек вовсе не без вкуса, как к нему ни относись, — и в этом балахоне я стала, простите, иконой стиля.

Хотя в газетах меня называли королевой плебеев и мешком с лохматой головой. За волосы мне доставалось отдельно, хотя демонстрировала я их вовсе не потому, что просто гордилась волосами, — они нужны были для сценического имиджа, но кто же тогда произносил слово «имидж»?!
…У нее были блестящие удачи, оглушительные провалы, и ни то ни другое не сводило ее с ума: она к ним относилась спокойно и даже насмешливо. Одни ее терпеть не могли, другие обожали до неприличия, но говорили о ней все. Наедине с собой она часто грустила, но на людях демонстрировала абсолютную непробиваемость.
За границей — кроме дружественных соцстран — успех ее был умеренный и несколько недоуменный: там было таких много, а у нас одна, и ясно было, что дело не в хитах, не в чартах, даже не в качестве песен.
ПУГАЧЕВА. Опять минуточку! Поверьте, я не из тех, кто собирает вырезки. Мама собирала, пока была жива, потом брат… пока был жив… Но газета «Асахи» написала, что два главных лица России — Гагарин и Пугачева. И в «Олимпии» я пела в семьдесят шестом. «Арлекино» тогда убирал всех — в Швеции, Дании, в Париже, — и я знала, что всех убираю, и это было сильное чувство.
И меня звали на гастроли по всему миру, спрашивали: «С кем говорить? Кто ваш продюсер?» И пьяноватый дядечка из Госконцерта говорил: «Вы нам шлите, мы будем думать!» И они думали, и ехала я туда, куда они думали. А между тем китайские девочки красились под меня в несвойственный им рыжий цвет, и вся Япония пела «Миллион алых роз».
А в Америке я могла бы делать переаншлаги только за счет русской диаспоры, которая и тогда была немалая, а теперь уж вовсе…
— Ну я же про это и пишу! «Дело было именно в том, что в ней видели Родину, и эстафету эту она переняла непосредственно от Шульженко — тоже, между прочим, не столько красивой, сколько ужасно обаятельной».
— Ну, это ладно, это пусть будет.
— И теперь мы видим, товарищи, что тогдашний образ Родины был хороший. Особенно по сравнению с нынешним, когда Родина уже не поет.
Я хочу сначала про Советский Союз, потому что это — вы знаете, может быть, — моя больная тема.
— Ну, давай. Мы на «вы» или на «ты»?
— Вы со мной на «ты» безусловно. Я вот что хочу понять: сейчас вроде бы почти все вернулось, а все-таки совершенно не то. Чего не хватает?
— Многого. Жизнь в Советском Союзе давала прежде всего чувство защиты, а сейчас главное мое чувство прямо с утра — незащищенность. Может быть все, и со мной можно сделать все, и никакой предсказуемости ни в чем. Может быть, в «совке» этого даже слишком много было, и возникал определенный инфантилизм, человек очень многого просто не допускал, он существовал в довольно узком секторе жизни.
Он доверял некоторым вещам абсолютно — например, милиции. Никто не мог представить, что эта милиция будет тебя грабить или насиловать. При этом в СССР не было свободы, и только благодаря этому на меня сразу стали обращать внимание. Потому что у меня эта свобода была, и взлетела я только благодаря ей. Мне Советский Союз отсюда кажется, наверное, лучше, чем он был, потому что я молодая была.
В Советском Союзе была такая странная и мало тогда ценимая вещь, как быт, его постоянство. Вот сегодня я включаю телевизор и в любом русском сериале вижу много наркотиков, порядочное количество убийств и взяток. Ткани жизни как она есть — нет вообще, потому, наверное, что ее и вокруг нету. Изобразить норму ведь очень трудно.
Про преступление снимай не хочу, тут не требуется знание жизни, не нужна логика — он убийца, какой с него спрос? А рассказать про то, как человек растит детей и работает, сегодня уже не могут. И не то чтобы сегодня не работали, нет, они из сил выбиваются, — но это выживание, заработок. Без малейшей уверенности — человеку совершенно необходимой, кстати, — что ты можешь получить, накопить и оставить детям. Советский человек работал, и в этом для него был смысл…
— Но, может, это и был самогипноз? Он работал, чтобы не думать, не задавать вопросов, и когда положительный герой в кино начинал спрашивать о смысле жизни — ему всегда говорили: знаешь, иди-ка ты на завод…
— Говорили, но, может, смысл жизни действительно в работе, тебе не приходило это в голову? Я не говорю про конский труд, про принудительную скучную работу ради выживания, про бессмысленные вещи, которыми людей действительно глушат. Я про те вещи, которые в радость.
В Советском Союзе было, признаю, много поводов для счастья: достала красивую косынку — восторг! Выезд в соцстрану на неделю — экстаз! В Советском Союзе очень много возились с детьми. Их рвали на части, пристраивая в кружки. Считалось неприличным не ходить в кружок, театральный или авиамодельный.
Я в школе была страшно активная, нас было две рыжих активистки — я и Кира, впоследствии Прошутинская. И представь — этого не стыдились тогда. Сегодняшняя активность — она все-таки совершенно иной природы.
— Мне кажется, распад СССР начался с Чернобыля: вы туда добровольно поехали?
— А как туда можно было не поехать?
Туда вылетел кто-то из правительства, сейчас не помню уже, и спрашивает: в чем вы нуждаетесь в первую очередь? Постараемся дать все. Они кричат: апельсинов! и Пугачеву! Как можно было отказаться?
Разговоры, периодически возникающие, что там было не опасно и вообще все преувеличено, мне кажутся дурацкими, потому что один наш мальчик умер через год, пусть не напрямую от лучевой болезни, а от собственных усилившихся хронических заболеваний; вообще радиация ударяет по слабому месту, и от своих эндокринных проблем я мучаюсь именно с тех пор.
Мне сказали выступать в шапке, я отказалась, повязала огромный бант, чтобы прикрыть голову. За этот бант меня потом ругали отдельно. Нам сказали всю одежду, в которой мы выступали, дома немедленно сжечь или сдать на уничтожение, пить много красного вина или виски (тут никто особенно не сопротивлялся) и не брать никакой еды в зоне, если будут угощать.
Не брать, сам понимаешь, было нельзя. Было ли ощущение полной катастрофы тогда? Нет, я не думала. И с распадом СССР… это как распад семьи, я думаю. Понимаешь, я даже в браке всегда тянула до последнего. У меня правило: если рвешь, то рвешь, окончательно, без возобновления. Но чтобы я порвала — это надо действительно сильно постараться. Только если я вижу, что меня действительно совсем не любят. И то были случаи, когда я тянула эти отношения…